За правое дело - Страница 228

228

Вавилов крикнул своему ординарцу:

— Немедленно вызвать ко мне комиссаров полков!

Командир и комиссар переглянулись и одновременно улыбнулись друг другу.

— В эту пору мы обычно после обеда в степь гулять ходили,— сказал Родимцев.

Поток человеческих действий зарябил, заволновался. Родимцев положил первый камень плотины, чтобы по-новому заставить работать духовную и физическую силу людей. Этот человек, ещё несколько минут назад сидевший на камне, отчуждённый от общей суеты и работы, со всё нарастающей быстротой перехватывал людей. Вскоре давление его воли чувствовали не только в штабе, не только командиры полков и батальонов — оно сказалось во взводах, его ощутили красноармейцы. Рытьё окопов и блиндажей на берегу уже не казалось самым спешным и важным делом.

Всё чаще в полках и батальонах говорили: «генерал отменил», «генерал не велел», «генерал приказал», «первый одобрил», «первый торопит», «первый сейчас проверять будет».

А среди красноармейцев уже шёл свой разговор — по десяткам признаков стало ясно, что произошло нечто новое, совершенно иное, не то, что было час назад.

— Шабаш, откладывай лопату, старшина дополнительно патроны выдаёт.

— А бутылки с горючкой вам выдавали? Ещё по две гранаты дают. А пушки на откос выкатывают…

— Родимцев приехал, наступать на город будет.

— Нашего майора, связные говорят, позвал: «Ты что думаешь, я тебя в Сталинград привёл ямки копать?»

— В первом взводе бойцам по сто граммов водки раздают и шоколаду по две плитки.

— Да, брат, будет нам шоколад.

— По пятьдесят патронов дополнительно выдали.

— В темноте, наверное, пойдём, заблудим ещё тут, ох, страшно тут ночью.

По вызову комиссара дивизии первым явился комиссар полка Колушкин — в довоенное время известный в Сталинграде комсомольский и партийный работник.

Ему хотелось рассказать комиссару дивизии о том, что он ходил на развалины дома, где жил когда-то, щупал рукой тёплые от пожара стены и в пустой коробке дома нашёл куски штукатурки, покрытой голубой краской, которой перед майским праздником в 1940 году отделал одну из комнат в своей ныне разрушенной квартире. Но комиссар дивизии был нахмурен и озабочен.

Вскоре пришли ещё один старший батальонный комиссар и три батальонных.

— Берите блокноты, вот вам задача,— сказал комиссар дивизии,— нацеливайте политсостав на политработу в наступательном бою.

И он стал диктовать пункт за пунктом.

— А как с планом лекций? — спросил один из писавших.

— Отменим. Живая короткая беседа! Оборона Царицына — оборона Сталинграда, обобщение боевого опыта. Знакомьте с планом города.— И, обратившись к ординарцу, сказал: — Теперь комиссара тыла и редактора мне вызови.

Вскоре в штабах полков и батальонов, на батареях и в миномётных ротах, в отдельном сапёрном батальоне забелели блокноты старших и младших политруков; агитаторы пошли в роты и в отделения проводить беседы.

В сумерки комдив в сопровождении двух автоматчиков пошёл берегом, вдоль самой воды, на доклад к командующему.

Было тихо, лишь изредка слышались одиночные винтовочные выстрелы, должно быть, боевое охранение старалось рассеять вечернюю жуть, заглушить поскрипывание жести и шорох обваливающихся камней.

Вернулся Родимцев через полтора часа, уже в темноте, с подписанным приказом о наступлении.

Наступил час тишины. Ночь встала над Волгой в дивном богатстве своём, в синеве и мягком плеске волны, в прохладе и тепле многоструйного ветра, несущего то жар степи, то мёртвую духоту улиц, то живое, сырое дыхание реки.

Миллионы звёзд смотрели на город, на реку, слушали журчание воды в прибрежных камнях, слушали шёпот, покряхтывание, негромкие вздохи людей.

Работники штаба вышли из трубы, глядели то на реку, то на небо, то на силуэты командира дивизии, комиссара и начальника штаба, сидевших у воды на полузасыпанном песком бревне.

Всем было тревожно, и все думали об одном и том же, поглядывая на широкую водную преграду, вглядываясь в ту сторону, где едва темнело Заволжье.

Командир дивизии вынул папиросу, закурил, затянулся несколько раз.

Начальник штаба негромко спросил:

— Как, товарищ генерал, наш новый командующий?

Видимо, Родимцев не расслышал вопроса, и Бельский не стал повторять его.

Родимцев ещё несколько раз затянулся, бросил папиросу в воду.

Вавилов негромко проговорил:

— Вот и новоселье.

Родимцев, видимо думая о своём, сказал:

— Да, вот именно. Так вот и живём.

Казалось, каждый из них говорил о своём, не отвечая собеседнику, но это было не так: они понимали настроение и ход мыслей друг друга.

Все они начали войну в июне 1941 года и вместе пережили столько тяжёлого, так часто видели смерть, столько холодного осеннего дождя и горячей июльской пыли, зимних метелей выпало на их долю, столько было говорено и рассказано, что они с первого слова, иногда с полуслова, а иногда и без слов понимали друг друга.

Родимцев молчал и вдруг сказал, отвечая на вопрос Бельского:

— Начальство есть начальство. Или оттого, что немец раздразнил, пикировал на него весь день, но, видать,— характер есть.

Они долго слушали тишину в предчувствии, что больше тишины в этом городе им не слышать.

По Волге томительно медленно скользил какой-то тёмный предмет, и нельзя было понять, лодка это без вёсел, раздутый труп лошади или обломок взорвавшейся баржи.

А за спиной молчал сожжённый город, и люди, глядевшие на Волгу, вдруг оглядывались, точно ловя на себе давящий, тяжёлый взгляд, наблюдающий за ними из тьмы.

228